и про каждую встречу мог бы рассказать какую-нибудь занятную и даже поучительную байку.
Но все равно после тех редких встреч я не мог представить его себе - в жизни, в личном общении. Во время интервью Ельцин был неизменно замкнут и молчалив, в технических паузах, когда микрофоны и камеры не работали, мог не проронить ни единого слова, словно отгораживался от нас, журналистов, невидимой перегородкой.
Мне казалось, что он сильно волнуется. Интервью для телевидения не были его стихией - возможно, так он пытался это скрыть.
Но и мы тоже, конечно, робели - да не только мы, у всей его свиты, помощников, советников, охранников словно чуть-чуть слабели, подгибались колени, когда появлялся Ельцин - большой, высокий, громкоголосый.
Было трудно представить себе, как этот человек делает то, о чем уже известно было по рассказам людей из его окружения: задает вопросы, из которых ясно, что он не знает, как ему быть в той или иной ситуации, колеблется, просит совета, шутит, хвалит, ругает подчиненных, спорит с ними.
Гораздо больше я узнал о Ельцине, когда работал вместе с Сергеем Урсуляком, ставшим с тех пор - после «Ликвидации», «Жизни и судьбы» и «Тихого Дона» - одним из самых успешных наших кинорежиссеров, над документальным сериалом «Президент всея Руси».
Незапланированная премьера его состоялась на «старом» НТВ 31 декабря 1999 года. Фильм мы делали тщательно и неторопливо, рассчитывая показать его в канун грядущей «смены караула» в Кремле, ожидавшейся летом 2000 года. Но потом Ельцин вдруг взял, да и подал в отставку за полгода до срока - и поскольку, как говорится, дорого яичко к красному дню, Урсуляку в канун Нового года пришлось по тревоге мчаться в монтажную и в пожарном порядке устранять самые явные недоделки, чтобы выдать в эфир хотя бы первые две серии из четырех, как есть, в черновом варианте.
Фильм - уже в окончательной, «отутюженной» версии - легко найти в Интернете. С тех пор про Ельцина снимали много, но лучше Урсуляка, на мой взгляд, так никто ничего и не сделал. В том фильме Ельцин - живой. И об этом там - множество замечательных историй.
Мне, например, очень нравится та, которую рассказывает Григорий Явлинский: как накануне первого тура президентских выборов 1996 года Борис Николаевич пригласил его к себе, долго уговаривал Григория Алексеевича снять свою кандидатуру, призвать сторонников «Яблока» проголосовать за переизбрание действующего президента, обещая за это высокий пост в правительстве и всяческую поддержку. Уговаривал и так, и сяк, Явлинский - ни в какую: мол, какой же я политик, какой же я лидер партии, если откажусь от участия в выборах?! В последний момент, когда встреча вроде бы уже закончилась ничем, и Явлинский шел к дверям огромного президентского кабинета, Ельцин вдруг окликнул его:
- Вернитесь!
Подошел к нему вплотную, спросил в упор:
- Так и не согласитесь?
- Нет.
И тут Ельцин неожиданно хитро улыбнулся и сказал:
- И я бы не согласился.
В этом - весь Ельцин. И в том, как он - об этом рассказывает в фильме Анатолий Чубайс - ни секунды не задумываясь, размашисто написал «Согласен» на челобитной своего бывшего архиврага Руслана Хасбулатова, нижайше ходатайствовавшего перед президентом о прикреплении к «кремлевской» поликлинике - к изумлению руководителя ельцинской администрации, где долго мучились, боялись, никак не решались доложить Борису Николаевичу о просьбе бывшего мятежного спикера.
Ельцин никогда не был мстителен - поверженный враг для него переставал быть врагом. За единственным исключением: Горбачеву он так и не смог чего-то простить, чего именно - мы, наверное, так никогда не узнаем.
Он никогда не был стяжателем, был прост в быту. Госдача в подмосковной Барвихе - с казенной мебелью с инвентарными номерками - была верхом его сугубо личных представлений о домашнем благополучии - и в этом он мало чем отличался, по-моему, от своего alter ego Михаила Горбачева.
Он обожал простую советскую еду, которую ему готовила Наина Иосифовна - и кремлевские повара, ездившие с ним во все зарубежные поездки. В мировых гастрономических столицах они продолжали кормить его всеми этими щами, рассольниками, котлетами да макаронами по-флотски - бывший министр иностранных дел Андрей Козырев рассказывал, как долго не мог уговорить Ельцина в Париже сходить в хороший ресторан, хотя бы разок попробовать, что такое знаменитая высокая французская кухня.
В Ельцине-человеке отпечаталась романтика его молодости - студенческих общежитий, походов с палатками, кострами, байдарками и пляжным волейболом, хрущевских новостроек 60-х, когда повзрослевшие жители «общаг» по всей стране строили Черемушки - в каждом городе свои - и потом вместе туда переезжали.
Трогательная, на всю жизнь, дружба с однокурсниками. Крепкая семья. Непревзойденная - на мой сугубо личный взгляд - как первая леди, Наина Иосифовна. Нежная любовь к ней и к дочерям, оказавшаяся - как потом выяснилось - гораздо сильнее любви к власти и заботы о собственном политическом наследии.
Ельцин был демонстративно вежлив, никогда никому из подчиненных не тыкал, со всеми был по имени-отчеству. Никто от него не слышал грубого, матерного слова - это от человека-то, пол-жизни проработавшего на стройках! - хотя порой казалось, что в его знаменитом раскатистом «па-ни-маешшшь» слышатся все тридцать три оттенка крепкого русского непечатного слова.
Он умел выслушать советников и помощников, не считал зазорным учиться у них, прислушиваться к ним - до такой степени, что порой мог отменить уже принятое решение.
Как это было в марте 1996, когда он хотел распустить Госдуму, запретить КПРФ, отложить, но по сути - отменить президентские выборы.
Как это было весной 1999, когда он снова послушал Чубайса и в последний момент отказался от намерения выдвинуть на пост премьера - вместо отставленного Примакова - покойного Николая Аксененко.
Я знаю людей, пользовавшихся тогда немалым влиянием в Кремле, которые еще долго были убеждены: в отличие от Степашина, на которого тогда пал выбор президента и который не справился с обязанностями премьер-министра, Аксененко мог проявить себя совсем с другой стороны и в итоге, доказав свою способность быть руководителем правительства, стать ельцинским преемником.
Но история распорядилась иначе.
И вот тут, мне кажется, важно сказать то, что в день юбилея может быть замазано «приторным елеем» мемуаристов, не впишется в «поклонения установленный статут».
